Советы начинающим в вере

Бабушкины стекла ( продолж.2)

Дело в том, что взрослый, когда чего-то не понимает и понимает, что понять этого «чего-то» он ну никак не может, он, знаешь, что делает? Он начинает злиться, а взрослая гордыня-капризуля, сидящая в нем, искать начинает, на ком бы злость сорвать. И чаще всего срывает на домашних своих. А как ему с гордыней-капризулей справиться, когда у него в душе оружия против нее нет? Разве может быть духовное оружие у мяса, костей, нервов и крови? Нет, конечно же. Одно остается — забыться. Слабые душой любят забываться.

Пожалей их и не осуждай.

Итак, папа ушел проветриваться. Маме очень хотелось начать с Катей разговор про их жизнь с бабушкой, но она вдруг поняла, что совершенно не знает, с чего начать. И еще она поняла главное: теперь запрещать и кричать уже нельзя, сегодня с Катей случилось что-то такое, чего уже не свернешь в ней никакими запретами, криком и нотациями.

Взрослые и писатели очень любят такие слова, как «что-то», «какое-то», когда речь идет о том, чего они сами не знают и, мало того, не узнают никогда. Так говорят о непостижимом. О, на свете очень много непостижимого: например, бесконечность, например, любовь и то, что случилось с Катей. Говорят, будто древние люди думали, что земля стоит на трех китах. Так вот, жизнь души также покоится на трех китах — разуме, воле и чувстве. Причем чувство, самое, казалось бы, последнее из всех трех, оказывается гораздо понятливее, когда человек приступает к непостижимому. Мама чувствовала (чувствовала!), что разумом и волей не понять ей Катю, а чувство материнское говорило: «Нет никакого повода для беспокойства!»

Пока еще, конечно, очень хотелось маме разубедить Катю, однако третий кит души очень этому мешал. Почти все время, пока папа проветривался — а проветривался он долго, — мама и Катя молчали. Молча они постояли немного перед зеркалом (очень гадкая все-таки рожа была в зеркале!), потом так же молча поужинали.

— Мама, — спросила Катя, — а колбаски сухой нет?

— Нет, — ответила мама.

— А почему?

— А потому что у нас денег нет. До нашей получки еще пять дней, а денег у нас пять рублей — по рублю на день.

Никогда до этого мама не говорила Кате о деньгах и о том, что денег у них мало.

— Так мы бедные?

Мама улыбнулась и сказала простую правду:

— Да, мы бедные. Нам с папой мало платят, хотя работаем мы много.

— А давай я буду у храма милостыню просить — там всем дают! Может быть, там нам больше заплатят.

— Нет, Катя, попрошайничать нехорошо, — укоризненно сказала мама.

— И не попрошайничать вовсе, а милостыню просить! В бедности ничего нет зазорного. Всем нельзя быть богатыми. Если у всех богатых все отнять и бедным отдать, то всем все равно не хватит. Те, кому не хватило, обидятся и будут думать, как бы снова отнять у тех, кому досталось. Как говорила бабушка, чертоворот получится.

— Катя, я хочу сказать, что если можешь работать, то надо работать, а не милостыню просить.

Катя подумала чуть-чуть, и ей показалось, что мама права.

— Главное — не завидовать, да? И на бедность не обижаться? — спросила Катя.

Мама со вздохом и улыбкой согласилась и сказала еще:

— Кто не работает, тот не ест. Это основной закон нашего общества.

А Катя вдруг засмеялась:

— И никакой это не закон нашего общества, а так апостол Павел сказал почти две тысячи лет назад. Мне про него бабушка рассказывала.

— А кто этот Павел?

— Ученик и апостол Христа Спасителя. Всем правду про Христа рассказывал... А я тоже пробовала про Него Ваське рассказывать, а он только смеялся. Дурак. Рыжий задавака!

— Но-но! Во-первых, Вася, а не Васька, а во-вторых, знаешь народную поговорку? Не тычь на соломинку в чужом глазу — из своего бревно вынь.

— Так это не поговорка, мама, — так Христос Спаситель учил, это Его слова.

— Что?! — Мама ужасно удивилась. — Правда?

— Да, мне бабушка про это в Евангелии читала.

— Да ну, у тебя сейчас, о чем ни заговори, все Христос получается.

Катя надулась и отвернулась.

— Ладно-ладно, не дуйся, — шутливо сказала мама. — Вон отец идет, иди спать готовься.

От папы вином пахло так, будто целую бочку на пол разлили.

— Так. А теперь будем разговаривать, — сказал он, приближаясь к Кате.

— Не надо сейчас разговаривать, — встала между ними мама.

— Нет, надо, — сказал папа и качнулся. — Бога нет, понятно?

— Да ты в зеркало на себя глянь! — воскликнула мама.

Она имела в виду обычное зеркало. Вид у папы был очень смешной и неприятный.

— Да, действительно, пойду-ка я гляну на себя в зеркало, — сказал папа пьяным голосом и пошел в бабушкину комнату.

Вскоре истошный крик раздался в бабушкиной комнате, и папа выскочил оттуда, громыхнув стулом. Глаза у него стали трезвые, но страшные — красные, выпученные.

— Что? — испуганно спросила мама.

— Кошмар, — только и сказал папа. Сказал очень хриплым, глухим голосом. Он махнул рукой и пошел спать.

Катя тоже легла в постель. А мама, дождавшись, когда они заснули (а заснули они скоро), пошла тихонечко в бабушкину комнату. Мимо зеркала она прошла отвернувшись и подошла к столу, где лежали бабушкины книги. Она долго смотрела на лик Богородицы. На руках Богородицы восседал Младенец с сияющей головой и тоже смотрел на маму. Мама вздохнула и стала искать Евангелие. Наконец нашла. Развернула и увидела, что их четыре. Она почему-то закрыла глаза и открыла наугад. И сразу ей бросились в глаза строки: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное».

«Это как же? — подумала мама, и в душе ее возник протест. — Что ж хорошего, если нищ духом? Что-то тут не так». Не согласилась мама с этими словами и стала читать дальше: «Блаженны плачущие, ибо они утешатся. Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут». Слова были понятны, непонятно только было, где они утешатся и где помилованы будут. Потом мама посмотрела на первую фразу про нищих духом и поняла, что все это будет в Царствии Небесном. Мама вздохнула. Царствие Небесное она представить не могла, поверить в него не могла. Но, прислушавшись к себе, мама заметила, что злости в ней нет — той злости, которая охватила ее, когда Катя вдруг про иконы заговорила. Мама перевела глаза на следующие строки: «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю». С этим мама совершенно не согласилась, так что даже очки свои с носа сбросила. «Наоборот же, — закипел в ней протест, — кротких все обижают, оттесняют! Кто сам за себя не постоит — никто за него не постоит!» Маме почему-то вспомнилась сказка, как кроткого и доверчивого зайца лиса из дому выгнала. «А вспомни, чем сказка закончилась», — вдруг будто кто посторонний ей на ухо шепнул. Мама сморщила лоб, задумалась. Да, на силу нашлась сила. Выгнал петух лису. Не кто-нибудь — петух! А медведь могучий не мог выгнать. И получил-таки кроткий заяц свою избушку. Это неожиданное размышление заставило маму снова прочесть про кротких. Она вспомнила свою мать, Катину бабушку. Уж такая кроткая — дальше некуда! Ей даже место в автобусе не уступали. А была ли она несчастлива? Маме сейчас показалось, что не было на свете счастливее бабушки, хотя все ее владения — комнатушка маленькая. Может быть, спокойное удовольствие от того малого, что имеешь, и мир в душе — и есть то, что здесь названо «наследуют землю» ? У мамы даже немного голова закружилась, как она свой ум напрягла. «За этими шестью словами еще многое кроется»,— подумала она. Столько вдруг мыслей стало в голове появляться! Сочетание «мир в душе», которое возникло впервые в ее разуме, она также не совсем поняла. И что еще с ней впервые случилось — это потребность размышлять и искать глубину в словах при чтении. Ни одна книга до этого не возбуждала такой потребности. Вспомнился ее муж. Вот уж в ком кротости, как говорят, ни на грош. И на работе он ругается, за правду воюет... Ну и что? Много навоевал? И зарплата у него меньше всех, да и вообще...

Мама прекратила думать и стала читать дальше: «Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся». Где они насытятся правдой, это мама сразу поняла: в том же Царствии Небесном. Но не стало оно ей ближе. Она подумала еще и согласилась с тем, что прямо из этих слов вытекает: на земле правдой не насытишься! Что-то (ох уж это «что-то»!) мешает. Один мамин знакомый правдоискатель пять лет пороги разных высоких чиновников обивал, справедливость восстанавливал. Восстановил. А сам таким злющим и нервным стал, что не подойти. Невмоготу с ним жить стало, и ушли от него жена и дети. Вот тебе и «правду нашел»!

Вообще-то, мама, как и любой нормальный человек, хотела бы на земле увидеть правду. И ей казалось, что она есть обязательно, не может не быть. Но она совсем не такая, видно, как ей представляется. И, конечно, не такая, какую искал ее несчастный знакомый. «Не такая, и искать ее надо не там», — заключила про себя мама.

«Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят». Мамино сердце забилось чуть-чуть сильнее, когда она прочла эти строки. Оно ей всегда представлялось чистым и незлобивым.

А что все-таки такое — чистое сердце? У Кати чистое оно? Нет, мама это сразу поняла: и капризничает она, и злится. «А уж я-то...» — подумала про себя мама. Она имела в виду злость на что-либо, которая так часто в ней вспыхивает.

Она тут же почувствовала огромную неправду той мысли, будто сердце ее чистое и незлобивое. Как же надо вычистить сердце, чтобы вообще не злиться? «Да это невозможно!» — даже возмущение послышалось маме в собственных мыслях. Возмущение против Того, Кто так учил. Невозможно же! «А вдруг возможно? » — опять будто кто со стороны спросил. Маме вдруг очень захотелось взглянуть чистым сердцем, чтобы напрямик узнать, есть ли Он — Бог? И еще ей почему-то захотелось, чтобы Он был!

Мой юный читатель, если ты почувствуешь, что тебе хочется, чтобы Бог был, знай: это вера стучится в твое сердце. Открой ей.

Маме вдруг стало страшно. Она вспомнила, что когда-нибудь она умрет. Эта мысль показалась ей безумием. Она почувствовала, что только одно у нее есть желание в жизни, ничего ей больше не нужно. Желание это — жить вечно. Она возмутилась неустроенности и бессмысленности жизни, где надо умирать. Ох, как бы хорошо, чтобы было Царствие Небесное!

«Как поверить в него?!» — едва не вырвался крик из маминых уст. Она закрыла глаза, закрыла книгу. Ужасно она все-таки устала. Затем открыла глаза и опять открыла книгу. Глаза ее упирались в строчки: «Ищите и найдете, стучите и откроется вам».

Как завороженная смотрела мама на эти строки. От каждой буквы веяло силой и властью говорящего так. И мама не могла объяснить себе, почему это. Простые ведь слова-то, немудреные... Что-то все-таки, наверное, случилось с маминой душой. Да, мой друг, ничего более умного, кроме «что-то» , не могу найти. Бог даст, ты вырастешь и найдешь.

Мама в третий раз закрыла и открыла книгу. «Если свет, который в вас, тьма, то какова же тьма?» Эти слова поразили маму своим простым и одновременно бездонным смыслом. Волосы зашевелились на ее голове. Когда она попыталась представить ту, настоящую, тьму, она очень ясно поняла, что нам только кажется про самих себя, будто в нас есть что- то хорошее, светлое. А пороешься, поглядишь на себя внимательнее — все черно. А уж та тьма!.. Мама содрогнулась. Она закрыла книгу. Долго еще сидела и смотрела на иконы. И наконец, глубокой уже ночью побрела спать.

Катя спала в своей кровати и улыбалась. Она видела бабушку. Она ее сразу увидела, как только заснула. Бабушка была помолодевшая и радостная.

— Хорошо тебе, бабуся? — спросила Катя.

— Да, милая, — ответила бабушка. — Сейчас хорошо, а когда мытарства проходила, натерпелась страху.

— Какие мытарства?

— А каждая душа, милая, она после смерти на мытарства идет, так ей Бог повелевает. Покружится три дня возле тела, поскучает, послушает, что там про нее говорят, и — на мытарства, на Суд, значит.

— А ты слышала, что про тебя говорили, когда кружилась?

— Слышала, да только теперь мне это неинтересно.

— Расскажи про мытарства.

— Подхватили меня Ангелы и несут...

— А какие они, Ангелы? С крыльями?

— Крылья у них духовные, невидимые; это они, когда людям являются, тот облик принимают, который на иконах — с крыльями да в светлых одеждах. Ну вот, несут они меня вверх, вроде как внутри трубы большой, далеко-далеко вверху свет ослепительный крохотной точкой сверкает. «Ох, — думаю, — только бы долететь, только бы донесли!» Лишь подумала, кто-то цап меня сзади когтем. Ясно кто — бес. Остановились Ангелы, обступили нас три страшных-престрашных беса.

— Такие же, как папа с мамой в зеркале? — спросила Катя.

— Что ты, милая, — бабушка покачала головой, — куда страшнее. «Она наша! — кричат. — Она дочь свою, — маму твою, значит, — Закону Божьему не учила, в храм не водила! Наша она, наша!» — и когти свои потирают, даже искры сыплются. Ужас. Серой воняет!

— А ты бы молиться начала; ты ж сама говорила, что от молитвы и от крестного знамения бесы разлетаются.

— Эх, Катенька, — вздохнула бабушка, — прошло мое время молиться за себя. Человеку на молитву о себе на земле время отпущено. А уж как умрет — все. Поздно теперь молиться. Теперь за все свои земные дела, за всю свою жизнь отвечать надо. Вот здесь, на мытарствах, отвечать. Ну, думаю, все — сейчас меня за шкирку...

— Как за шкирку? — удивилась Катя. — Разве душу можно за шкирку?

— Да нельзя, конечно. Это я так, по привычке. Ну так вот, сейчас, думаю, меня в преисподнюю, в геенну огненную, в бесовское царство. Вдруг откуда ни возьмись у одного Ангела меч светлый появился. И говорит он: «Это страдания ее телесные и духовные за этот грех, которые она пережила, по милости Божией, там, на земле». И у второго Ангела вижу вдруг такой же меч. И говорит он: «А это молитвы ее слезные за дочь свою, — за маму твою, значит, — и молитвы других, которых она, — я, значит, — просила молиться. Как махнули Ангелы этими мечами по бесам — те и сгинули. А мы — дальше лететь.

— Значит, молитвы и страдания — это вроде как мечи острые против бесов?

— Да, милая. Ну вот, летим мы дальше. То место, где за пьянство судят, мы пролетели, не останавливались. Ох, а сколько же там людей закончили свои мытарства и с бесами в ад низринулись! Я, грешным делом, папу твоего вспомнила. Здоровый бесище там свиток вынимает, хохочет; человек чернеет и – вниз, с ним. Ангелы плачут, а ничего сделать не могут. На земле — милость Божия, а здесь — справедливость. Время — было, зря это время прожил — вот и получай.

Там, где за нерадение к Церкви Божией судят, за непосещение храма, за невнимание на молитве, за лень к ней, тоже мы пролетели быстро... И вдруг снова — цап меня! Да как больно, больнее гораздо, чем в первый раз. Гляжу — бесов толпы. И такие они!.. Те, первые, по сравнению с этими так просто красавцы. Вонища мерзкая. А эти-то скалятся, радуются. «Наша! — кричат. — Наша! Здесь почти никто не пролетает, здесь почти для всех ловушка!» Это они врут, конечно. Их же хозяин, сатана, — отец лжи, и они стараются не отстать.

— Так что же это за место такое страшное, бабушка?

— О, это место, где приступают бесы гордости. Ох, Катюша, главный порок людской — гордость. Пока меня они терзали, ох, сколько душ, погибших от нее, в бездну упало! Страх! А меня эта гадина, доложу тебе, всю жизнь преследовала. Несколько раз поддавалась ей. «Ну, — думаю,— вот сейчас тебе за это и будет...» Маячит передо мной этакая громадная страхолюдина, машет перед моими глазами свитком и орет: « Ага, попалась! Вот они, — и свитком трясет, — все дела твои тут!»

Ох, грехи наши тяжкие, Катенька... И перечислять-то эти дела мои устанешь. Сколько их! В молодости, бывало, разряжусь как павлин, иду, и всю меня распирает: так я собой довольна, так горда, что ни у кого больше такой шляпки нет! А как-то, помню, идет мне навстречу такая же гордячка, а шляпка-то на ней — красивее! И такая меня вдруг черная зависть взяла, такая злость!.. Потом забылись, конечно, и зависть, и злость, однако — вот где самое страшное — след на всю жизнь оставили. Злость да зависть — дочки гордыни. Да уж и в старости было. Идешь с тобой по улице; ты, как бабочка, порхаешь в своем платьице, а меня опять гордость донимает: и что ты такая красивая у меня, и что платье на тебе лучше, чем на других, и что платье-то это ведь я тебе купила! Или в храме стою — я ведь все молитвы, все возгласы священника, все песнопения наизусть знаю, — так вот, покошусь я на соседок и вижу, что они-то не знают! И снова меня эта змеюка — цап и, хоть немного, а укусит. Глядишь, и уж из-за этого от службы, от литургии отвлеклась. Выходит, Бога на беса променяла.

Гордость всегда Богу противится, а смирение кланяется. А скольких осуждала я в своей жизни: папу вот твоего или если кто в очереди толкнет... Даже мысли о мщении были — вот какой ужас.

А что говорит Господь? Он говорит: «Мне отмщение, и Я воздам». За кротких Он сам, если надо, отомстит. А еще что говорит? «Не судите, и несудимы будете» — вот как говорит.

Вдруг мимо нас вверх стрелой Ангелы промчались: несли кого-то к Свету. Бесы врассыпную от них разлетелись. Я у своих Ангелов спрашиваю: «Это кто же? Святой какой преставился, что без задержек пролетел?» «Нет, —говорят, —это знакомая твоя нищенка из храма, которой ты много раз милостыню подавала. С тобой в один день померла. И никакая она не святая: и нерадивая была, и жадна изрядно, и приворовывала даже, и обманывала...» «Так как же?» — спрашиваю. «А так, — говорят Ангелы. — Зато она за всю жизнь не осудила никого, и все грехи и грешки ее за это в прах рассыпались. Так Господь рассудил». Вот, Катенька, что такое не осуждать других, вот какая на это мера у Бога.

Я-то все дрожу, а Ангел Хранитель мой откуда-то вдруг мешочек вынул! А в мешочке монетки золотые позвякивают. Как швырнет он этот мешочек бесам! «Вот, — говорит, — вам выкуп за нее. Это ее добрые дела, которые она на земле делала». А те смеются, ревут: «Мало, мало!» Тогда Ангелы говорят: «Она все эти грехи исповедала перед Богом на исповеди ». А те еще громче ревут: «Знаем, знаем! То-то и оно, — орут, — что только исповедовала, только перечисляла, но не каялась — мы-то знаем!» А вот тут они соврали. Каялась я, Катенька, сильно каялась — в меру сил своих, конечно. Как сама я несовершенна, так и покаяние мое несовершенно... Однако смотрю — в руках у меня щит появился. Это здесь, значит, такой образ покаяния. Их главный бес только хотел меня когтем вниз сдернуть — я и загородилась им. Клацнул только коготь по щиту, а меня не задел. Бес даже завизжал от обиды и от боли. Вдруг вижу, у одного Ангела в руках меч засверкал, небольшой такой. «Ага, — думаю, — не иначе молитвы за меня отца моего духовного, ныне здравствующего, в бой пошли».

— А кто это духовный отец, бабушка?