Советы начинающим в вере

Бабушкины стекла (4)

— Запивать, — ответила Катя, — теплой водичкой и просфорочкой.

— Иди-иди, милая, — сказала ей старушка, что рядом с мамой стояла. — И ты иди, — подтолкнула она маму, тоже запей, за дочку-то.

Мама пошла за Катей и увидела в главном приделе стол, а на нем чайник и блюдо с мелко нарезанными хлебными кусочками. Вокруг стояла детвора, сосредоточенно пила из медных чашечек. Катя к ним присоединилась. Мама не стала запивать: начали подходить взрослые, и она застеснялась.

— Здравствуйте, батюшка! — звонко поздоровалась Катя.

— А-а, миленка, здравствуй-здравствуй! С причастием Святых Тайн!

Мама увидела рядом с Катей высокого румяного священника с маленькой бородкой клинышком. Лишь внимательно вглядевшись в него, можно было заметить, что он очень и очень стар.

Одет он был во все черное, только епитрахиль сверкала разноцветными вышивками.

— А с кем же ты теперь ходишь? — спросил священник и нагнулся к Кате.

— С мамой.

— С мамой?! — Священник так удивился, что у мамы опять уши покраснели. А он тихо, с улыбкой прибавил: — И слава Богу.

Он повернулся и, хотя вокруг много толпилось народу, сразу узнал ее, громко поздравил с праздником и причастием дочери.

— Спасибо, — смущенно ответила мама.

— Надо отвечать: «Спаси, Господи», — громким шепотом подсказала Катя. Этот шепот кругом был слышен, и мама совсем растерялась. Чтобы избавиться от смущения, сама того не ожидая, она подалась к священнику, который уже уходил:

— Простите, я... можно у вас спросить?

— Да, пожалуйста.

— А... Вы что, меня знаете? — Ох, не то хотела спросить мама, но она сама не знала, чего хотела.

— Да, я вас знаю: мне про вас ваша матушка, покойница, на исповеди рассказывала.

У мамы все лицо сделалось красным.

— И что же она вам говорила? Священник неожиданно улыбнулся, приблизил лицо к маминому, приложил палец к губам и сказал:

— Тсс! Тайна исповеди.

Мама тоже улыбнулась. Краска смущения сошла с ее лица.

— Скажите... я вчера Евангелие читала...

— О, замечательно! — Священник одобрительно покивал головой.

— Почему блаженны нищие духом, за что им блаженство? — Мама говорила полушепотом и хотела, чтобы и священник ей тоже тихо ответил, а он заговорил так, что слышали все кругом:

— За смирение. За то, что не гордятся, не возносятся умом. За то, что всю мудрость свою за ничто почитают перед премудростью Божией.

— Так они, значит, не нищие, а только считают себя нищими?

— А всем смиренным Бог в переизбытке благодать дает. Все святые были нищие духом, а какие чудеса именем Божиим творили! — Священник говорил громко и плавно поводил руками.

Очень смущало маму, что и другие слушают.

— Батюшка, — вдруг заговорила Катя, — а мне сегодня бабушка являлась, она уже через мытарства прошла.

— Да? — Священник наклонился и погладил Катю по голове. — И слава Богу!.. А то ведь нынче-то веры ни у кого нет.

— Как? — удивилась мама. — Ведь здесь все верующие.

— Что вы! — воскликнул священник. — Да какие же мы верующие! Исповедоваться толком не умеем, грехи за грехи не почитаем — что ж о вере говорить! Сами-то, поди, впервые в храме?

Ох, как же не любила мама быть центром внимания! Ох, как неудобно ей было!

— Да, — выдавила она из себя, готовая уже схватить Катю и убежать.

— Это хорошо, — неожиданно ласково сказал священник.

— Да-да, хорошо! — закивали сзади старушки. — Молодая какая. И дите привела!

Мама стояла застывшая, стыдясь взгляд перевести, и оттого смотрела прямо в глаза священнику. А тот продолжал:

— Благовещение Пресвятой Богородицы, знать, и вас коснулось! Дай Бог, дай Бог!.. Не исповедовались еще ни разу?

Мама замотала головой отрицательно.

— Да что вы, батюшка, — вмешалась опять Катя, — мама меня еще вчера за Бога ругала.

«Бежать! Бежать! Позор! Чего приперлась?» — так напомнило маме о себе вчерашнее настроение, откуда-то опять налетевшее.

А батюшка строго так погрозил пальцем Кате:

— А ты — цыц! Причастилась, а мать судить берешься! Ни-ни! Проходите сюда, — обратился он опять к маме. — Хотите, я вас поисповедую?

И все это вслух, громко. «Да что вы! Я просто так, любопытства ради зашла! И ничего я не хочу. Я хочу только уйти! Не мучьте меня! Не позорьте!» — вот так задолбило по маминой голове ожившее вчерашнее настроение. Но то новое, что вошло в маму в храме, держало ее крепко на месте и отбило атаки этих протестов, которые так и остались внутри.

Мама пожала плечами и ничего не сказала.

— Проходите, проходите сюда, — уже властно сказал отец Василий.

— Иди-иди, милая, не бойся, очистись, — подтолкнула ее сзади какая-то старушка.

Нетвердыми шагами мама пошла за ним. «Куда? Опомнись! У тебя ведь высшее образование! Не позорься! Все это чепуха! Пусть безграмотные старухи исповедуются! Ты инженер!»

Катя, словно чувствуя, что с мамой происходит, молча замерла сзади, закрестилась.

— Идите сюда, — в самые глаза глядел отец Василий, буравил своими, почти немигающими.

Дергание внутри нее прекратилось, колыхалось только немного. То новое, что в ней появилось, говорило ей: «Это хорошо, что ты поняла, что сюда люди за самым важным приходят. Это ты поняла, когда со стороны на них смотрела. Теперь окунайся в это сама. Познай на себе, а не со стороны. А эту никчемную чепуху, стеснительность дурацкую, сбрось с себя! Не стесняйся людей».

Отец Василий и мама подошли к иконостасу, поднялись на маленькую ступенечку и оказались перед иконой Иисуса Христа.

— Я не буду вас спрашивать, верите ли вы в Бога, потому что знаю, что вы ответите. Вы ответите — нет. Не так ли? — Мама утвердительно кивнула головой. — Но ведь и я — я же тоже неверующий.

Мама вскинула глаза и чуть было не вскрикнула: «Как?!»

Отец Василий развел руками:

— «Вера без дел мертва» — так говорит Господь. А раз мертва, значит, нет ее. А дел у меня богоугодных никаких нет. Креститься да поклоны класть – это дело привычки. А привыкнуть можно и за ухом чесать. Вера тут вовсе ни при чем. Итак, — голос отца Василия стал строгим, величественным, — во врачебницу ты пришла, не убойся, не устыдись, не скрой ничего от меня: сугубый грех будешь иметь. Излечиться надо. Христос невидимо стоит перед нами. Да-да, Сам Христос, не образ Его, не рисунок, а Сам Он, Живой и Взыскующий. Се, икона Его пред нами. Я же только свидетель. Я, недостойный иерей, властью, мне данной рукоположением, буду принимать и от имени Бога прощать твои грехи. А теперь — Господу помолимся.

Отец Василий повернулся лицом к иконостасу и прочел несколько молитв, которые мама совсем не поняла. Она и не старалась понять, она их не слушала, она со страхом думала, что сейчас ей надо будет раскрывать душу перед незнакомым человеком. «Не смеши людей! Нелепо! Все это бессмыслица, недостойная образованного человека! Нет Бога! Опомнись! Уйди отсюда на чистый воздух ». Это все та же сила настойчиво гнала маму вон. Мама заметалась, даже вспотела, но осталась на месте.

— Ну, теперь говори ты. Все-все выкладывай. — Отец Василий повернулся к маме.

Все ее чувства, все душевные силы были напряжены до предела. Горячо обжигает горнило очищения!.. Отец Василий мягко коснулся ее руки и добрым шепотом сказал:

— Смелее.

— Да я, — мама пожала плечами, — я не знаю, что говорить. Я, в общем, не грешу...

— У-у! В этих-то словах одних, моя милая, пропасть греха. Да мы шага не можем сделать, вздохнуть не можем, чтоб не согрешить. Вот ты, когда в храм поднималась, нищих видела? — Мама кивнула. — А не подумала хоть про одного: «Ему бы работать вовсю, а он с протянутой рукой стоит», а?

Мама опять кивнула. Думала, и именно в таких словах даже.

— Вот видишь! В одной этой мысли — грехи осуждения, жадности и немилосердия. А сколько таких мыслей на дню бывает! Наблюдай за собой. И дела твои, думаю, не лучше. — Отец Василий посмотрел на маму и понял, что сейчас не извлечь из ее души покаянных слез, и сказал: — Я буду перечислять все грехи, какие есть в мире, а ты повторяй с сокрушением: «Грешна». Согрешила раба Божия ... — начал отец Василий, — неверием.

— Грешна, — мама сказала это так твердо, что сама не ожидала.

— Памятозлобием, непослушанием, непочтением к родителям, несоблюдением постов, скверноприбытчеством, мшелоимством, неправдоглаголанием...

Медленно перечислял отец Василий. Мама машинально и монотонно произносила: «Грешна... грешна». С превеликим трудом давались ей эти слова. Мысль ее задержалась на скверноприбытчестве. «Воровство, наверное, — подумала мама. — Ну уж нет, никогда не воровала!» И сразу же ей вспомнилась премия на работе за... говоря попросту, ни за что оформленная начальством к восторгу подчиненных. Украла? Но ведь не платят же честно за честную работу! Всем изворачиваться приходится! Мама подосадовала даже на Божии заповеди, в которых — ну никаких лазеек! Не укради — и все тут! Даже у вора не укради.

Она все же, слава Богу, подумала, что такое досадование невесть куда завести может, и перестала себя оправдывать. Вопреки галдящей своре выкриков вроде: «Позор! Инженер! Как не стыдно!» — которые так и не отступали, мама стала заставлять себя тверже и громче говорить: «Грешна», — и не слушать ни выкриков внутренних, ни нашептываний, что не грешна-де.

Кончил перечислять грехи отец Василий.

— Иди сюда. Нагни голову.

И мама очутилась в темноте: это отец Василий накрыл ее голову епитрахилью и положил на нее руку. Мама глядела в пол и ни о чем не думала, не могла на чем-либо сосредоточиться. Что говорил отец Василий, она не слышала. А говорил он, что властью, ему данной, он прощает ее грехи.

Отец Василий снял епитрахиль. Улыбнулся.

— Иди, целуй крест и Евангелие, — и он указал на аналой, где они лежали рядом. Мама подошла к аналою и замерла. Сколько губ дотрагивалось до этого креста! Чуть было «фи» не сказала. Лик распятого Спасителя на кресте был очень выразителен. Мама вгляделась. «Ну, уж раз столько прошла, — подумалось ей, — придется себя заставить». И вдруг вырвалось у нее, нечаянно вырвалось:

— Господи, помоги, — и губы ее коснулись Христовых коленей.

Резкий холод от стального креста уколол губы. И мама почувствовала, что выкрики всякие больше ни в ней, ни около не кружатся. Нет их.

— А теперь — туда, туда иди, — указал отец Василий на малый придел. — Причащайся.

— Но ведь, говорят, поститься надо...

— Иди, тебе говорю. Я разрешаю.

Поначалу маме было очень непривычно его тыканье, но сейчас она не заметила его.

А в малом приделе причащались уже последние. Катя схватила маму за руку и потащила.

— Погоди, погоди, — залепетала мама. Вот теперь ноги ее уже совершенно не слушались, хотя ни стыд, ни смущение не мучили больше. Просто ноги не шли и все.

Арку они все-таки миновали, и маме показалось, что все как один смотрят только на нее. А так и было. Она одна осталась, все остальные причастились. Лицо у нее было и растерянным, и испуганным. «Может быть, не надо, а?» — так сказали бы ее глаза, если б они умели говорить. А Катя теперь уже сзади подталкивала маму. Только что делать, если ноги не идут? Белобородый священник в упор смотрел на маму и терпеливо ждал.

— Ну, смелее, смелее, — подбодрила маму одна старушка из хора и улыбнулась.

«Вот оно, самое страшное», — вихрем пронеслось в маминой голове. Наконец она была у Чаши.

— Ваше имя? — спросил священник...

Рот мама открыла сама, руки ей помогла скрестить Катя. Мама закрыла глаза. «Умираю», — новая нелепость пронеслась в голове. Она почувствовала во рту вкусное и сладкое. «Во оставление грехов и в жизнь вечную», — далеким-далеким показался голос священника... И мама очнулась. Краем глаза она заметила в проеме арки зевак, которые смотрели именно на нее. Иностранцы! Она хотела уже опустить голову и, ни на кого не глядя, наконец убежать. И вдруг что-то (да-да, мой читатель, прости в который раз!) выпрямило ее. «Да неважно все это!» — сказало ей что- то внутри. Она вдруг, для самой себя неожиданно, перекрестилась. Да, по всем правилам. Подняла голову и степенно двинулась в арку. Иностранцы расступились. А Катя едва «ура» не закричала. Мама запивала, когда подошел отец Василий.

— Поздравляю, — сказал он. — Сегодня у вас великий день. Берегите благодать. Она трудом дается, а нерадивостью теряется.

Маму била дрожь, которую она никак не могла унять. А Катя — та даже приплясывала от радости.

— Батюшка, а у нас, знаете, что дома есть?

И Катя выложила все отцу Василию — про зеркало и про очки. Тот выслушал очень внимательно и спросил у мамы:

— Что? Все в самом деле так?

Дрожь у мамы прошла. Ей было тепло и спокойно.

— Да, — сказала она, — все так.

— Вот бы поглядеть, — с просьбой в голосе сказал отец Василий.

— А вы заходите. Только...

— Я понимаю. Если я зайду, зайду в обычной одежде. Надо же! Любопытно посмотреть. У меня ваш адрес есть: покойница давала.

— Ну, мы пойдем, а то мы с сумками...

— Идите, идите, — сказал отец Василий. И дал им поцеловать свой наперсный крест.

Никаких вихрей, внутренних воплей и замешательства не было у мамы во время целования креста. На паперти они раздали нищим почти всю мелочь, что у них была.

— М-да, — сказала мама, когда они шли по липовой аллее.

— Ин-те-рес-нень-ко! — продолжила Катя и расхохоталась. И мама засмеялась.

— Втянула ты меня, Катька, в авантюру.

— Мама, — Катя остановилась, — не теряй благодать, слов плохих не говори. — Она не знала, что такое авантюра, но чувствовала, что это что-то нехорошее.

— Не буду, — согласилась мама. — Что делать-то теперь, а? Что отцу скажем? Не будем ему говорить?

— Давай не будем: мы же с бабушкой вам не говорили... Ничего!

— А может, «чего» ? Врать-то нехорошо!

Чуть-чуть не сказала мама, что Бог не велит. Хотела она сейчас приступить мыслями к себе, о себе порассуждать и вообще, осмыслить как-то все. Ничего не получалось. Ни о чем не думалось. Но легкость на душе была и спокойствие было. И совсем не волновало то, что волновало вчера. И не думалось, как и что они папе скажут. «Как будет!» — решила мама, когда они подходили к дому.

Около подъезда гонял на самокате Вася.

— Мама, можно я до завтрака погуляю?

Мама разрешила. Вася увидел Катю и направил самокат прямо на нее.

— Р-раздавлю! — орал он. — Вперед!!!

Он мчался на Катю, не сворачивая. Катя поняла, что и не свернет, задавит в самом деле, и отскочила.

— Васьк... Вася, — поправилась Катя, — почему ты такой злой?

Вася в ответ засмеялся и продолжал кругами разъезжать, едва не задевая Катю. Была у Васи одна черта характера, которую ты, наверное, и в себе замечал, мой читатель. Это — желание обозвать, унизить человека, едва его увидев. Весьма любил Вася подразнить сверстника, над недостатком посмеяться. Само как-то из него это выскакивало, без причины; он и не задумывался, отчего так. Ребята все время поддевали друг друга и очень уважали того, кто острым словом смог уколоть в самое больное место. Над уколотым все смеялись, а тот из кожи вон лез, чтоб отомстить достойно. И если удавалось — не было счастливее его. В своей компании Вася был верховод — и по силе, и по острословию.

— Катька, хочешь покататься? — Вася остановился возле Кати.

— Хочу. Так ведь ты все равно не дашь, дразнишься только.

— А ты заслужи.

— А как?

— Съешь пятак! — И снова Вася залился хохотом.

«Дурак!» — едва не сорвалось у Кати, однако сдержалась она. Вслух же сказала:

— Ух и хорош бы ты был в бабушкином зеркале!

— Где-где?

— В зеркале нашем.

И Катя рассказала Васе про зеркало.

— Врешь! — воскликнул Вася и даже самокат бросил.

— И почему ты всегда всем «врешь» говоришь?

— Потому что все врут. Папа говорит, надо врать, чтобы жить. Чем отличается умный от глупого, знаешь? Умный врет правдивее и приятнее.

— Это тоже тебе папа говорил?

— Не мне. Это я подслушал дома. Здорово сказано?

— А сам ты врешь?

— Не в том дело, чтоб соврать смело, а в том, чтоб обмануть умело! — И опять закатился Вася смехом. — Ну, а что это бабкино зеркало так чудит?

— Во-первых, не бабкино, а бабушкино, а во-вторых, объяснила ж тебе: душу видит.

Вася имел привычку в первый раз вполуха слушать, что ему говорят, и только сейчас он попытался сообразить, что же зеркало видит.

— Ду-ушу? Ха-ха! Какую такую душу? И как это оно ее видит?

— Как — Одному Богу известно. А какую? Ясно какую — душу человеческую, которая у каждого есть, которую Бог при рождении дает.

— Чи-иво? Чи-иво такое?! Ха-ха-ха! Ну, ты даешь! Откуда ты Бога-то взяла?

— А кто ж, по-твоему, все сотворил? Откуда все взялось?

— Что взялось?

— Все! Земля, моря, леса, звери, люди!

— Как это откуда? Само все получилось.

— Ишь ты — само! Вон самокат твой валяется, он сам собой поднимется? Самокат сам и то не может подняться, а куда ж Земле самой получиться!

— Да ты что мне про самокат! Земля сама... в космосе... из частичек слепилась.

— Ха-ха-ха! — Настал черед Кати смеяться. Она показала на рассыпанные кирпичные осколки. — Скажи, осколки эти слепятся сами, чтоб кирпич получился?

— Ну, нет.

А как же Земля, Земля? — Катя распахнула руки, показывая, какая она огромная. — Как Земля сама слепиться могла?!

Сказала Катя и глаза даже закрыла: так ее вдруг переполнило верой. Да-да, от своих слов ощутила шестилетняя Катя грандиозность Земли, Вселенной, жизни, грандиозность и величие их замысла и исполнения. Да как же можно видеть и ощущать все это и про какое-то самослепление болтать! «Само»! Да сам и суп не сварится! Видно, лицо у Кати изменилось. Вася посерьезнел, потом издевательски улыбнулся и спросил:

— Так ты что, богомолка?

— Да, я богомолка.

— У-у! Богомолка! Ха-ха!

— Ты пойдешь в зеркало смотреться? — Нет, ни малейшего внимания не обратила Катя на насмешку.

— Пойду, — сказал Вася, насторожившись и сразу прекратив смех. Он не привык, что в ответ на насмешку не отвечают тем же, — Правда, покажешь?

— Конечно, покажу. Пойдем.

А тем временем дома у Кати происходило вот что.

— Что так долго? — спросил папа, когда мама вошла с сумками. Он уже проснулся, встал, но видно было, что чувствовал себя плохо.

— Ты что такой сумрачный? — спросила в ответ мама. — От вина вчерашнего плохо или в зеркало уже смотрелся?

— И то, и другое, — буркнул папа.

Посмотрела она на мужа с любовью и ласкою, как никогда еще не смотрела, и жалостью переполнилось ее сердце. «Какой он у меня неприкаянный, — подумала мама, — бьется как рыба об лед, правду все ищет, суетится, и не любит его никто, кроме нас с Катей. И на работе неудачи, и покоя в душе нет». Чуть не заплакала мама от жалости к нему.

Она вздохнула, поставила сумки и пошла к бабушкиному зеркалу. «О! А я еще красива, — шутливо подумала про себя мама и поправила прическу. — И даже очень!» Мама разгладила щеки, свела губы трубочкой, повернулась чуть боком, любуясь собой, и — застыла, окаменела сразу. Вот те на! А где же морда вчерашняя страшная? Ведь на нее же шла посмотреть! На попятную пошло, зеркальце? Перестало чудить? Мама вгляделась в себя внимательнее и нашла, что она все-таки красивее себя настоящей. И кожа какая- то блестящая, чуть не светится... Действительно, писаная красавица стояла в зеркале. Но мама знала, что не такая уж она красавица. Или теперь зеркало, наоборот, стало некрасивое в красивое превращать?

— Костя, поди-ка сюда, — позвала мама.