Советы начинающим в вере

Бабушкины стекла (10)

Папа вынул монетку, Понырев тоже. И когда сжал ее папа в кулаке, ему почудилось, будто кто-то сжал его сердце. Он сдавил монетку сильнее, и сердцу его больнее стало. Он развернул ладонь и посмотрел на монетку внимательно. «Да ведь это же не монетка, это душа моя», — вдруг сказал папе внутренний голос. И что за голос такой? Может быть, это голос совести, который и в самом последнем разбойнике не угасает. Совесть знает про нас все, всегда говорит только правду и добро и зло видит в истинном их свете. Каждую пакость, которую мы сотворим, и как бы мы ни оправдывали себя, она, задавленная, забытая, всегда назовет пакостью. И будет зудить, и шептать, и напоминать, и напоминать, и — не спрятаться от нее. «Да. Это — моя душа», — папа теперь ошеломленно и со страхом смотрел на монетку. А почему она в виде золотой монетки?

— Так, кто первый, считаю до трех! — гаркнула вдруг маска. — Раз, два, три!..

Понырев и папа стояли не шелохнувшись.

— Как знаете. — Из-под маски раздался зевающий звук. — Можете реку мыльную переплыть: вон там, — волшебник махнул рукой, указывая куда-то вдаль, — тоже вечную жизнь дают.

— Ишь ты! — сказал Понырев. — А почему река мыльная?

— А они там, на том берегу, чистоту любят, — прогундосило из-под маски.

Папа и Понырев оглядели друг друга. Носы разбиты, руки в ссадинах, и чего только не налипло на них, пока тузили друг друга.

— Это что ж, раздеваться надо? — спросил Понырев.

— Точно, — сказала маска и захохотала.

Папа пощупал воду, она была горячая. Заныло у папы под сердцем, захотелось на тот берег. Тот же голос, что про душу говорил, сейчас заставлял оставить на берегу всю свою грязь, прыгать в реку и плыть.

— Да будет вам, — сказала маска. — Давайте ваши монетки. У обоих возьму. Это ведь зеркальщики ваши пошутили. Я щедрый. Мне все равно, кто первый. Вот, — и волшебник жестом фокусника выхватил откуда-то из-под себя два громадных черных покрывала. На покрывалах мерцали, светились белые пятиконечные звезды. — Это плащи вечной жизни.

— А не надуете? — спросил Понырев.

Под маской опять захохотало:

— Да проверяйте. Наш товар с гарантией.

И волшебник бросил каждому по плащу. Надели их папа с Поныревым и смотрят друг на друга недоуменно.

— Ну и что? — спросил папа. — Как проверим-то? Вечность сидеть тут и ждать?

— Не надо вечность ждать, — хохотнул волшебник, опять откуда-то из-под себя вынул саблю, подошел к обоим, размахнулся да как ударит по папиной и поныревской шеям.

Сабля прошла сквозь шеи, будто они из воздуха были. И головы остались на месте, и синяков никаких. Только очень больно полоснуло по шее, будто кто тонкой плетью стегнул. Вскрикнули оба, схватились за шеи — крови не было.

— Вот это да, — восхищенно сказал Понырев, — а... а... это, она настоящая? — Понырев указал на саблю.

— Снимайте плащи, — сказал волшебник.

И когда они их скинули, подал саблю. Понырев едва дотронулся до острия, как из пальца хлынула кровь. Сабля была острее бритвы. Понырев отдал саблю, быстро схватил и надел плащ, судорожно стал рыться в кармане, достал монетку и отдал волшебнику.

— А ты? — обратился волшебник к папе.

Заныло опять у папы под сердцем, посмотрел он за реку, куда его так сильно тянуло, и вновь услышал прежний голос: «Безумец! Кому душу отдаешь? Сбрасывай с себя свои грязные, ветхие одежды, плыви; горячо будет, пощиплет, но этот путь стоит того».

— Ох-хо-хо, — засмеялся счастливо Понырев и поднял руки, — я теперь бессмертный!

Этот крик «бессмертный» задавил голос в папе. Он одним махом накинул плащ со звездами и протянул монетку волшебнику. Тот схватил ее, сорвал с себя маску, и победный вопль-хохот помчался в поднебесье из отвратительной пасти. Перед папой и Поныревым стоял невероятных размеров бес. Вмиг он вырос до высоты телеграфного столба. Теперь шутовская свинячья маска и на коготь его не налезла бы. Морда же его — это нечто неописуемое! Сверху сплющенная и вытянутая вперед, какая-то обезьяно-свинячья, она от уха до уха рассекалась громадной огнедышащей пастью. Перепончатые крылья из-за спины рвали воздух, и папу и Понырева сдуло с ног, и они, сидя на грязной земле, безумно таращились на диво. Вдруг откуда-то сверху к копытам этой отвратительной громадины упал светящийся шар. «Тот, из Василия вялого изгнанный», — сразу подумалось папе. Шар рассыпался у копыт и, источая зловоние, обернулся маленьким бесенком.

— Повелитель! — заголосил бесенок. Голос у него был очень громкий и хриплый. — Меня изгнали! Проклятый Василий изгнал! Я был бессилен! А вот этот держал меня!

Страх парализовал папу.

В лапах повелителя оказалась огромная плеть, и давай он ею хлестать бесенка. Тот дико завопил, завизжал. Наконец, повелитель отбросил бесенка, изрыгнул громоподобный рев и зашагал прочь так, что земля затряслась.

— Я тебе сейчас покажу! — закричал, поднимаясь, бесенок и стал приступать к папе.

Папа не был трусом и приготовился защищаться. Бесенок не доходил ему до пояса.

— Я тебе сейчас сам покажу! — закричал ему в ответ папа.

И вдруг этот мерзкий малыш одной лапой хватает папу, другой Понырева и швыряет их с такой силой, что у папы захолонуло все, когда он полетел кубарем. Ай да сила у малыша! Пролетев метров десять, папа и Понырев упали на камни и покатились по откосу в пропасть. Ни откоса, ни пропасти не было, пока папа и Понырев бежали к волшебнику, чтобы продать свои души за бессмертие. Катились они по склону на дно пропасти, а за ними лавиной несся камнепад из гигантских валунов.

— А-а-а! — вопил Понырев.

— О-о! — подхватил крик папа.

Два огромных камня, каждый с купеческую подушку, оборвали крики, врезавшись на огромной скорости им в головы. Страшная, неведомая дотоле боль вонзилась в папину голову. Невыносимая, уничтожающая боль. Но — через несколько секунд после удара, который сплющил бы слона, папа сидел на земле, раскинув ноги, и, слабо соображая, смотрел на камни, валявшиеся рядом. Он был жив. Боль хоть и не проходила, но стала тише. «М-да, и правда, что ли, бессмертен я?» Рядом захныкал Понырев:

— А я думал, что и больно теперь никогда не будет. И что же, мой зуб больной так же будет болеть?

— Конечно, — раздался ответ, и из воздуха возник зеркальный бес Понырева, — еще как будет!

— Где мы? — спросил его папа.

— В аду, — сказал кто-то рядом с папой, и тут же появился его знакомый страшила из зеркала.

— В каком аду? — удивился папа.

— В обыкновенном, — захохотал бес, — сам увидишь.

— А-а... разве он есть?

Еще ужаснее захохотал бес:

— Иди смотри, теперь ты вечный жилец здесь, а я твой «ангел-хранитель», ох-хо-хо-хо-грьи!

— Обманули! — закричал папа. — Я не здесь, я дома хочу вечно жить!

— Ох-хо-хо-хо... — раскатилось по аду.

Не помня себя, папа бросился бежать по откосу вверх, забыв про Понырева и про все на свете. Наконец, выдохся и остановился. Куда он попал? Он стоял на краю обрыва. Он взглянул вниз и обмер: далеко-далеко внизу видны были крохотные точки. «Люди, наверное», — подумал папа. Он понял, что смотрит с такой высоты, с какой смотрел однажды из окна реактивного «Ту-154», когда летел в Сочи.

— Смотришь? — раздался рядом знакомый противный голос.

Тут как тут бес- «хранитель».

— Что там? — спросил папа.

— Там люди, такие же, как ты.

— А как туда попасть?

— Прыгай.

Папа отшатнулся:

— Да что ты?!

— Ты же бессмертен.

— Нет! — По всему телу папы прошелся холод от одной мысли о таком падении. «Умру от разрыва сердца, и никакие бесы не помогут».

И вдруг копыто «хранителя» поддело папу сзади, и папа понял, что он летит вниз. Злорадный хохот понесся ему вслед. Поток воздуха кляпом заткнул его открытый рот, заткнул вырвавшийся крик ужаса. Папе показалось, что его сердце разрывалось двадцать раз, сила страха, рвавшего его нервы, давно превзошла их прочность. Но он был жив и летел навстречу страшной земле. «На куски разнесет!» И вдруг он увидел, что падает на огромные шесты, воткнутые в землю. Все чувства на земле, которые выражают страдания человеческие, все-все-все до единого охватили папину душу, которую он продал бесу! Еще миг — и будет удар. Шесты! Острия! Острия! Он рухнул прямо на заостренный шест, был отброшен вверх и шлепнулся наземь. Боль от острия была выше того, что может вынести человек. Папа даже завыл.

— С приземлением, — произнес мрачный человеческий голос.

Папа обернулся. Перед ним стоял человек в шинели до пят, островерхой шапке и с винтовкой.

— Зачем здесь шесты?

— Я воткнул,— сказал человек с винтовкой. — Надоели прыгуны-самоубийцы.

— Я не самоубийца! Меня мой бес спихнул.

— Мне все равно. Уходи отсюда.

— Почему это ты гонишь? А почему ты с винтовкой?

— А мы неразлучные с ней были там, неразлучны и здесь, — человек мрачно ухмыльнулся.

— Где там?

— На земле, когда живой был.

— Как это, «когда живой был»?

— Так мы же здесь все мертвые.

— Как?! Я живой!

Человек ухмыльнулся еще мрачней:

— Здесь все мертвые.

— И что же теперь будет?.. — Папа со страхом и надеждой посмотрел на человека.

— Назад пути нет. Мы здесь навечно. Уходи отсюда. А то привяжу и костер под тобой разожгу лет на сто, а там посмотрим. — Все так же страшно ухмыляясь, человек с винтовкой поднял ее, щелкнул затвором, прицелился и выстрелил в оторопевшего несчастного папу. Папу стукнуло по голове, и теперь он познал новую, особую боль, когда раскалывается на куски череп. Череп остался цел, но боль была адская, и папа, что называется, остервенел. Он схватил булыжник, самый большой, какой мог поднять (много их здесь валялось), и что было мочи швырнул в голову ухмылялы. Тот скрипнул зубами, издал воинственный вопль и, весь перекосившись от злобы и досады, кинулся с винтовкой наперевес на папу. Недолго сопротивлялся папа, выдохся и был вдоль и поперек исколот штыком и истоптан сапогами. Но, когда он увидел в руках своего мучителя веревку, силы снова вернулись к нему. И откуда только взялись? Видно, одна лишь мысль о столетнем поджаривании на костре способна чудо сотворить. Папа вскочил и, отбив атаку штыка и увернувшись от петли, ринулся напролом через репейник. И бежал он быстрее, чем когда за Поныревым гнался. Но потом свалился и закрыл глаза. Воздуха в легких не было, дышать было нечем, да еще и страх не оставлял: а вдруг тот, с винтовкой, догонит? Сил уже не было совершенно, ничто не могло поднять папу. Сплющенный камнем, проткнутый кольями, застреленный и заколотый, папа лежал живой и невредимый и уже равнодушно думал: что-то еще впереди?

— Привыкаешь? — Он снова увидел рядом своего «хранителя». — Вставай, пойдем, покажу тебе все, облегчу участь немного.

— Не могу.

Бес когтем поднял папу и поставил на ноги. Ноги подкашивались, его шатало.

— Сковородок, на которых наш брат поджаривает вашего брата, здесь нет. Это все сказки. Гр-ы-ы! Здесь только ваш брат друг друга иногда поджаривает, ох-гро-хо-хо... Пошли!

Папа вздохнул, и ему в нос ударило запахом тухлых яиц.

— Не зажимай нос. Этот аромат здесь вечный, не спрячешься! Ох-хо-хо-хо!.. Взгляни наверх, брось камень.

Папа бросил. Камень пролетел метров пять всего, стукнулся со звоном обо что-то и упал.

— Потолок, — сказал бес.

— Как потолок?! А разве не небо?

— Неба здесь нет, небо там, — бес простер руку вправо, скала исчезла, и папа увидел далеко-далеко реку, а за рекой какой-то купол из света... «Эх, дурак», — сказал голос внутри. Бес махнул рукой, и видение исчезло. — А вон, видишь, сараи из досок, а вокруг люди? Это возвращенцы.

— Как возвращенцы?

— А так. Возвратиться желают, — на беса напал смех. — И они, — продолжил он, отсмеявшись, — потолок долбят, куски изучают, люк хотят продолбить и обратно в жизнь удрать.

— Так мы все здесь, правда, мертвые?

— Самые что ни на есть, натурально мертвые.

— Обманщик, злодей... — не успел договорить папа всего: страшной силы удары плети обрушились вдруг на него. Такой силы, что удары штыка булавочными уколами показались. Папа сжался на земле в комочек и закрыл голову руками.

— Проси прощения!

— Нет! — вскричал папа, губы его упирались в землю, руки все уже были исполосованы... ужасно, в общем.

— Гляди, — заржал бес, — я ведь могу так тоже сто лет, а то и больше. Я не устаю! Ох-хо-хо-гки...

— Прости! — выкрикнул папа в отчаянии.

Снова он был поднят когтем за шиворот, и как ни в чем не бывало бес продолжал путь и рассказ.

— А как же они вырваться могут, если мертвые? — спросил папа, с ненавистью глянув на страшную морду.

— А никак. Да ведь им не вдолбишь. Ученые! Ох-гри-хы... Вон тот, глава их, шестьсот лет уже этим занят. И пусть! У нас свобода, никому ничего не возбраняется. Однажды Чингисхан весь ад поработил, почти под всеми костры поразложил, пока его свои же кунаки самого не повесили. Кутерьма была. А Чингисхан до сих пор висит. Никто не снимает. Вон он.

— Настоящий?! — вырвалось у папы.

— Самый что ни на есть.

Виселицы, костры с орущими виднелись тут и там. Около виселиц часто толпились люди и еще камнями побивали висящих. Висящий на столбе — лица его было никак не разглядеть — отчаянно орал временами что-то и дрыгал ногами.

— Если хочешь, сними его, здесь свобода, только тогда тебя за него повесят, лет этак на триста, х-хр-гы... А то и навечно, коли сердобольного на тебя не найдется. Не любят его здесь, да и никто никого не любит, ибо у нас — право сильного.

— А вы куда смотрите?

— Мы-то? А на вас — ох-хо-хо... А вон Иван Грозный сидит.

— Тоже настоящий?!

— Ну да, мертвый и настоящий, как и ты.

Заскулило у папы под сердцем от напоминания о себе.

— А кто вокруг Ивана Грозного толпится?

— Любопытные. Те, что недавно сюда попали. Вроде тебя.

Иван Грозный молча сидел на бревне в роскошном царском одеянии и величественно и скорбно смотрел перед собой.

— Да не зажимай нос, говорю, все равно без толку. О, Якову Бомелию нижайший поклон. Трехсотый способ не изобрели еще? Ох-хо-хо... — Тот, к кому обращался бес, сплюнул и отвернулся.

— Кто это?

— Отравитель при дворе Грозного. Изобрел уже двести девяносто девять способов, как покончить с жизнью, и, увы, ни один не принес результата — живой по-прежнему, ох-хо-хо...

— А что ж ты его-то плетью не огрел за плевок, как меня?

— А ты просишь? Тогда я с удовольствием,

— Да не... — залепетал папа, но на самоубийцу-изобретателя уже обрушилась плеть, и, только когда тот завопил: «Прости!» — они пошли дальше.

— А если кто попросит, чтобы ты меня так?

— Непременно исполню просьбу, я отзывчивый, — осклабился «хранитель». — А вон, пожалуйста, окно в живой мир.

— Где?!

— Видишь толпищу?

И папа увидел. Над толпой в потолке был огромный прозрачный проем, будто стеклянный. По нему туда-сюда шли люди, разговаривали — слышен был их говор. Вон пожарная вышка, вон церковь — да это Сокольники! По парку гуляли взрослые, дети, ели, пили, хохотали, целовались, дрались. Жили, в общем, каждый в свое удовольствие. Или не в удовольствие.

— Эй, люди! — вдруг закричал окну папа. — Посмотрите сюда! Да посмотрите же себе под ноги! Берегитесь ада!

В ответ — мерзкий хохот рядом. Папа с тоской отвернулся.

— А возвращенцы и окно долбили! Охр-гы-гы!..

— А потолок толстый?

— Беспредельный. Как и все, что ты здесь видишь. А вот наши телеподсматриватели.

— Что-что?

— Телеподсматриватели. Раньше яблочко по блюдечку катали, а теперь вот телевизор. О, видишь, со столба на тебя камеру направили? Тот, значит, что у сарая, сейчас про тебя смотрит. Подойди, посмотри.

В экране телевизора папа увидел... себя. Какой-то обшарпанный человек смотрел, как папа в своем пивном зале пьет вино, пиво, ругается, чепуху всякую говорит, как пьяный домой идет и шатается, к прохожим пристает, как в грязь свалился... Кошмар. Все в точности, что было с ним несколько дней назад. И зачем он это смотрит? Стыдно стало папе. Кругом дерутся любители развлечений за место у экрана.

— Ты тоже можешь посмотреть, как место освободится. А можешь и согнать того, кто послабее. Про любого, кто здесь сидит, всю его жизнь, от начала до конца, можешь увидеть. Все его делишки узреть. Здесь все про всех открыто. Что было тайным, стало явным, даже думы ваши — все здесь.

— М-да-а, — только и смог сказать папа. Ни про кого ничего он смотреть не хотел... Ох, какой гадкий все-таки запах...

— А ты есть не хочешь еще? — спросил «хранитель» с притворным участием.

— Ужасно хочу, — сказал папа. — Ничего себе бессмертие.

— А как же, все твое при тебе, а иначе — неинтересно, ох-хо...

— Почему ты все время ржешь?

— А смешно с вами.

— Дорогу, дорогу, канальи, белым лебедям! — раздалось откуда-то сверху.

Затрепетал «хранитель» папин, заскрежетал и пропал. Оживились вдруг жители ада, забегали, заголосили. Послышался оглушительный треск, и сквозь потолок в ад ворвались белые лебеди.

— За кем? За кем? Меня! Меня возьмите! — раздались крики.

«Что бы это значило?» — Папа тоже вскочил и побежал за теми, которые вздымали руки к лебедям и взывали к ним.

И только один маленький, кругленький, с лысинкой на голове, размахивал руками и кричал:

— Граждане ада, не унижайтесь! Долой лебедей, долой Ангелов! Сомкнем ряды!..

Но на него не обращали внимания. И вот лебеди оказались рядом с Иваном Грозным. Возглас изумления единым выдохом испустили адские жители.

— Меня... меня!.. Я только врал и никого не убивал... Я полторы тысячи лет здесь! Сил больше нет, возьмите!

Эти крики раздавались из гудящей толпы, что обступила Грозного и лебедей. Сам Иван Грозный был изумлен. Откуда-то появились люди в блистающих одеждах, с крыльями. Они подошли к Грозному:

— Иване, домогательства ходатая твоего приняты. Тебя ждет Свет.

Грозный вмиг переменился лицом и зарыдал с восклицаниями:

— О Филипп, о Филипп, о брат мой!.. Миг — и царские одежды Грозного были совлечены с него, причем жители ада бросились их делить и, конечно же, подрались. Иван Грозный облачился в такие же одежды, как на крылатых. Слезы лились по его щекам. Иван Грозный оказался среди лебедей, они взмыли вверх, унося его, в потолке прогрохотало, и посланцы Света скрылись с бывшим узником ада.

— Эх-хе-хе, — вздохнул кто-то рядом с папой.

Он вгляделся — ба! Да это же та старушонка, что рукой перед зеркалом вертела да их квартиру бесовской обозвала.

— Ты-то как здесь, бабка?

— Да как и ты! Видел, что значит молитвенник?..

— Видел, да не понял.

— Да чего ж не понять — святой митрополит Московский Филипп, которого замучил Ивашка Грозный, отмолил у Христа своего мучителя, вымолил для него Царствие Небесное.

— Как? Грозный его замучил, а тот для него Царствие выхлопотал?

— А как же еще, милый? — очень удивленно посмотрела на папу бабуська. — Это же единственная надежа наша, наши молитвенники, там, в живой жизни.

«А кто ж за меня просит? — подумал папа. — Жена и дочь? Да я ж запретил им!» И никто в мире не знает, что он здесь, никто не думает о нем. Да ведь это ужас — что может быть хуже?! Нет даже проблеска надежды, ибо ты сам зарубил ее там, на земле.

— Эй! Вытащите меня отсюда!

Ударились слова о потолок, ахнули по ушам пятерым зевакам, что Чингисхана дразнили.

— О! — заорали они и бросились к папе. — И этого повесим! Лет на тыщу!

Папа оцепенел, но, быстро придя в себя, пустился наутек:

— За что? За что?!

— За то, — спокойно ответил давно молчавший внутренний голос.

Преследователи настигали. Что ж делать-то?! Смрад тухлых яиц, виселицы, кости, телепросматриватели тоже обрели ноги — да за папой. «Все, пропал». И вдруг вспомнил папа, что крест на нем, который отец Василий надел. Но только он хотел взять его в руку, как лапа «хранителя» схватила его кисть, не давая руке приблизиться к кресту. Все!.. Да уж не сплю ли я? Да ведь я же сплю. Сплю! Просыпайся!!!

Папа кузнечиком вспрыгнул с кровати и замер стоя. Что это было? Неужто только сон? Уф! Папа сел на кровать и тихо засмеялся, радуясь, что весь пережитый кошмар — сон. А была, между тем, ночь. Да-да, папа проспал до ночи. Мама и Катя лежали вместе на тахте. Он подошел к ним, нагнулся и вдруг увидел, что с его шеи свисает крест на веревочке. В лунном свете он красиво поблескивал. Папа выпрямился, посмотрел на крест пристально, удовлетворенно гмыкнул и сунул его куда положено — за рубашку.

Нательный крест должен находиться на теле. И пошел спать уже до утра.

Мама спала, обняв Катю. В отличие от папиного, мамин сон был ровен и спокоен. Заснула она тоже сразу — преизобильный все-таки был благовещенский день. Когда папа днем заснул непробудным сном и стал вдруг метаться и кричать, мама с Катей перепугались и бросились будить его. Но разбудить его было невозможно. Зеркало смотреть больше никого не пускали, и день окончился спокойно, если не считать тревожного звонка уже ближе к вечеру. Звонила тетя Лена, сестра дяди Леши.

— Вы что с моим братом сделали? — услышала мама ее очень недовольный голос.

— А что такое?

— Да ночь не спал, с душеловкой своей проклятой возился, фотоаппарат зачем-то ломал, переделывал, а с утра убежал фотографировать куда-то, фотографии уже сделал, по всей комнате развесил. Да на фотографиях-то что! Одни черти. Чертями всю квартиру завешал. Кошмар! Меня сфотографировал, а на фото вместо меня — черт! А все, говорит, ваше стеклышко так чудит. Правда?!

— Правда, — ответила мама и рассказала про бабушкино зеркало и очки.

— Да ну! — воскликнула тетя Лена. — Так мой Алексей-то чего хочет?

— Твой Алексей хочет быть вместо Бога, хочет души делать.

— А что, он у меня умный, — с гордостью сказала тетя Лена.

Copyright MyCorp © 2024 | Создать бесплатный сайт с uCoz